Виктория Ечман Покаяние Молитва – свечка: тает слова воск От пламени сердечного движенья; Слезой стекает капли-мысли лоск В подсвечник веры – камень преткновенья… Фитиль от воска уж не отличу; Горю иль тлею – мне самой не видно. Прости, мой Свет, что не всегда свечу Любовью в мир. Я признаюсь… Мне стыдно.       Татьяна Хаухзен. Молитва

Татьяна Хаузен Медитативная живопись

Титаренко Татьяна Не говорите мне, что он ушёл далеко, Что промотал добро в чужой стране – Я знаю, что ему там одиноко, Всё это время он скучал по мне. Не говорите: глуп, жесток, беспечен – Я жду его. И надо мне успеть Достойный приготовить пир для встречи И белый каравай испечь. Стучится в двери путник торопливый, Вот он уже переступил порог… Я здесь, я жду тебя, мой милый, Не бойся, подойди, сынок!

Татьяна Лазуренко Давай же сыграем в четыре руки Ту пьесу, что ангелы нам написали И крыльями, что невесомы, легки, Невидимо ноты клавира листали. Я пробую робко четыре октавы… Боюсь ошибиться и где-то сфальшивить, Боюсь оказаться вчерашней, неправой, Чтоб струны не вырвать и душу не вылить. Здесь партия каждого – чистая нота. Неважно, как раньше ее мы играли. Прошу, разреши, чтобы я или Кто-то Забрали все клавиши черной печали. Пусть жизнь чередует веселье и муки. По белым ступеням скорей поспеши, Чтоб новые, ясные, светлые звуки Текли  в унисон с камертоном души.   Как закаляется клинок, Сменяя жар на сильный холод, Так резко в затяжной прыжок Толкает нас духовный голод. Душа, от страха чуть жива, Летит по штопорной орбите. Ушли все «умные» слова. И лишь молитва не забыта: «Помилуй, Господи, меня, Убогий,  я того не стою, Но верю, что Завет храня, Спасешь меня Своей рукою. Пусть даже ранец за спиной Набит грехом, что рвет стропила. Не белый купол надо мной, А граммы страшного тротила». Но, незаметны и легки, Надежней тысячи страховок, Ладони теплые Свои Он подставляет без уловок. Рывок кольца! Наверх несет Поток любви и всепрощенья. Обиды старые сотрет, Как слезы горя и сомненья. Здесь – нескончаемый полет, Что так притягивает взоры. Как в чистом небе самолет Рисует новые узоры.   Татьяна Фоменко Капля, которая мечтала Эта лужа на большой дороге, кажется, была всегда. В дождливые дни она становилась большой, в сухие – уменьшалась, но никогда не исчезала  совсем. Водители, случайно попадая в нее колесом, ругались за то, что испачкали машину, неосторожный прохожий, не подозревающий о ее существовании ночью, тоже говорил в ее адрес нелестные слова. Лужа привыкла к тому, что все ее ругают, и смирилась со своей участью.   Не хотела с этим  мириться только одна Капля! Она вообще была странная, эта Капля. Когда она попадала на капот машины, то с радостью говорила своим подружкам: – Я  сегодня мыла «Мерседес… Те смеялись: – А мы сегодня выпачкали «Мерседес». Когда всходило солнце, Капля говорила: – Смотрите, во мне отражается солнце! А когда наступала ночь, Капля становилась небом, потому что в ней мерцали звезды… Капля не понимала, почему все ее ругают, ведь она такая чистая и прозрачная. Более опытные подружки объясняли ей, что нельзя быть в грязи и не испачкаться, поэтому они все грязные, а кому же понравится грязь? – Но ведь мы-вода, а вода омывает, вода утоляет, – возражала Капля. – Вода это источник жизни. – Мы не источник, мы– лужа, – поправляли ее подружки. А Капля мечтала быть источником! Она представляла, как к ней будут приходить и усталый путник, и маленький ребенок, и лесная белочка, и одинокий старик. И все будут радоваться этому источнику, и благодарить его за чистую вкусную воду… Поэтому когда  лужа почти исчезала, Капля из последних сил боролась за жизнь. Она уговаривала остальных не поддаваться панике: – Вот-вот начнется дождь, и мы снова будем вместе, – говорила она. И находились такие,  что верили маленькой Капле, поэтому лужа никогда не пересыхала. Но людям  в конце концов надоела эта грязная лужа возле дороги, и они решили ее засыпать. Сначала туда сбросили машину щебенки, но через какое-то время вода снова просочилась сквозь камень. Тогда привезли машину песка. И опять образовалась маленькая лужа. Капля не понимала, какая неведомая сила заставляет ее бороться, но что-то снова и снова выталкивало ее из-под камней, из-под песка, и в ней опять днем отражалось солнце, а ночью мерцали звезды. И все-таки однажды Капля устала.  «Забери меня, – сказала она солнцу. – Я больше не могу, я осталась совсем одна», и закрыла глаза. Капля уже не видела, что к ней подошел человек с лопатой и стал копать. – Наверное, здесь источник, – сказал он сам себе, – раз ничего не может остановить воду, хоть капля, но постоянно остается. Он копал совсем немного, пока из-под земли не вырвался маленький звонкий ручеек с прозрачной вкусной водой. Люди облагородили источник, красиво выложили вокруг него камень, чтобы удобно было подходить, и все, кто жил рядом или проезжал мимо, обязательно набирали воду из  этого источника и благодарили его за такой подарок. Никто даже не догадывался, что  это заслуга одной маленькой капли, которая мечтала стать источником.   Правый кирпич Эти два кирпича с самой печи вышли вместе. Они, как сиамские близнецы, спаялись одной стороной. И с тех пор, куда бы их не грузили – сначала с конвейера на контейнер,  потом на грузовую площадку, потом в вагон, оттуда на машину и, наконец,  во двор, где шла стройка , они все время были рядом. Подружились, попривыкли и надеялись, что никогда не расстанутся. Но подошел каменщик, который клал фундамент дома, взял их, удивился : «Эк, вас запаяло, а мне нужен один», легонько стукнул мастерком по их общей стороне, отделил левый кирпич и положил его на раствор. А правый вернул на место, где стояли остальные кирпичи. – Ну, на сегодня хватит, – заключил каменщик и пошел домой. – Ничего, – бодро говорил правый кирпич, – завтра и меня рядом с тобой положат, так что снова будем вместе. – Да, – прирастая к раствору вздохнул левый, – будем.. Но на следующий день пришел новый каменщик, и он начал  возводить стену кирпичами из другой кладки. Очередь до правого кирпича дошла уже под самой крышей, когда мастер решил выложить фигурную оборку. Он положил кирпич не как все остальные, один на один, а уголком наружу, чтоб было красиво. Правый кирпич никогда не был на такой высоте! У него даже дух захватывало, когда он разглядывал  панораму двора, улицы и еще одной улицы… Сначала он рассказывал своему другу все, что видел с высоты, потом ему показалось этого мало и он начал вертеться и высовываться, чтобы увидеть больше: а что там за углом, а сзади?.. Соседние кирпичи просили его не вертеться, потому что он расшатывает их, но правый кирпич никого не слушал. Более того, он начал командовать всеми кирпичами, которые были под ним. Оконному он говорил, чтобы тот засунулся сильнее в стену, потому что закрывает ему обзор, кирпичам из фундамента кричал, что они косо положены, а ему с  высоты все видно. Кирпичи пытались объяснить ему, что они каждый на своем месте, но правый кирпич никого не слушал. И своей суетой он развил такую бурную деятельность, что черепица на крыше покосилась, образовалась щель, через которую потекла вода. А так как зима в тот год  была дождливая, то вода намочила балку и та стала гнить. А под давлением первой черепицы покосилась и вторая. В общем,  крыша нуждалась в ремонте. Хозяин был очень удивлен. Он сам выбирал материалы, подыскивал мастеров, все было надежно. Почему же потекла крыша? И когда он поднялся на чердак, увидел высунувшийся наполовину из общего ряда правый кирпич , от которого во все стороны пошли трещины. Он все понял. – Так это из-за тебя! – со злостью сказал он и пнул кирпич ногой. Тот перевернулся в воздухе и только хотел закричать, что он еще и летает, как ударился о торчащий из земли металлический штырь и разлетелся на мелкие осколки. Высота была явно не его.   Ирина Хворостюк Отряд Глава 5 – Слушай, хорош спать! – толкнула Герда локтем сидевшего рядом с ней с застывшим взглядом  Петровича. – Ты зачем меня звал – чтобы этой бурдой напоить? Тот нахмурился и медленно отодвинул в центр стола пустую кофейную чашку. – Ты Лизу давно видела? – он полез за чем-то во внутренний карман джинсовой куртки. – На днях. А что? – Ну, и как она тебе? – В смысле? – В смысле – ты с ней говорила? – Ну так, пару слов… – И? – Слушай, давай завязывай эту викторину. Чего ты ко мне пристал? Петрович молча положил на стол смятую упаковку каких-то таблеток. – Что это? – Транквилизаторы. – Вижу. Я спрашиваю, откуда они у тебя? – У Лизки в мусорной корзине нашел. Герда ошарашенно уставилась на Петровича, ссутулившегося на неудобном пластиковом стульчике-недомерке. – Когда? – Вчера. – Тааак… Как же я пропустила-то, а? – А тебя вообще в последнее время нет: «Ушла в себя, буду нее скоро…», – с досадой произнес Петрович. Герда молча подняла на него глаза, несколько раз попыталась что-то сказать, но так ничего и не смогла из себя выдавить. Петрович внимательно на нее посмотрел: – Ты чего? – Не знаю. Такая пустота внутри, будто душу украли. Все чужое… – она  протянула руку к пачке сигарет, лежащей на краю стола. – Да мне тоже хреново чего-то. Сплю, как сурок целыми днями, как в киселе каком-то плаваю.  Муторно, блин… – Петрович устало провел рукой по лицу, судорожно зевнул и, зябко поеживаясь, откинулся на спинку стула. Он молча рассматривал знакомое до мельчайших подробностей лицо Герды, с удивлением замечая в себе непонятно откуда возникшее отчуждение. Цепкий безжалостный взгляд его отмечал резко очерченные голубоватыми тенями круги, залегшие под глазами, спутанные волосы с оставшейся с ночи вмятиной от подушки на затылке, худые жилистые руки, стряхивающие пепел с догорающей сигареты. – Что делать будем? – прервал он наконец затянувшуюся паузу. – Что-то будем. Пока не знаю, – ответила Герда, проведя  несколько раз ладонями вверх-вниз по лицу, будто пытаясь смыть с него усталость. – Поехали. На месте разберемся. Они вышли из полупустого в этот ранний утренний час кафе и направились к машине Петровича, уткнувшейся тупой полированной мордой в бровку тротуара на противоположной стороне улицы. Небо было затянуто серой мглистой пеленой, из которой словно сквозь мельчайшее сито сочился на землю осенний унылый дождик. Быстро захлопнув дверцу, Герда уселась на заднее сидение и закрыла глаза. Петрович резко вывернул руль и, лихо развернувшись, рванул по переполненной несущимися в две стороны машинами мостовой, изредка поглядывая на Герду в зеркало заднего вида… … Лиза в сотый раз перерыла содержимое сумки, но ключа нигде не было. «Господи, ну куда я могла его деть?» – она обессиленно опустилась на корточки возле входной двери. Таблетки больше не помогали. Она откинулась назад, прислонившись затылком к холодной стене, и, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась. Это продолжалось уже несколько недель. Поначалу она запрещала себе даже смотреть в Его сторону. Но разве можно запретить себе дышать? Наверное, можно, но она не смогла. Как ни пыталась, как ни сражалась сама с собой, чувство надвигалось на нее неотвратимо – как надвигается в открытом море на выбившегося из сил пловца неумолимая стена холодной морской воды. Она отчаянно пыталась спастись, старалась изо всех сил: отгоняя назойливые мысли, усмиряя пугающие желания, но в какой-то момент ощутила вдруг неизведанную прежде сладость падения в манящую бездну и перестала сопротивляться. Она отдалась неудержимому потоку, влекущему ее куда-то в неизвестность, в ту таинственную сокровенную глубину соблазна, погружение в которую захватывает дух и покрывает мурашками кожу. Какие-то неведомые токи пронзали все ее существо,  наполняя его сладостной мукой невозможности запретного счастья и одновременно непостижимым образом обещая его. Лиза влюбилась. Влюбилась так, как никогда до этого. Да и что было-то – до ЭТОГО? Пара свиданий, закончившихся поцелуем и обещанием звонить, хотя уже тогда она точно знала, что не позвонит никогда.  Остальное вообще не в счет – так, детские игры в любовь. Сейчас все было иначе… Она просто перестала существовать в этом мире, потому что все ее мысли были только о Нем и еще о том времени, когда они, наконец, будут вместе. Здесь-то и подстерегла Лизу большая беда: они не могли быть вместе, потому что рядом с Ним была другая. Она знала, что все безнадежно, что никогда не разрешит себе вторгнуться в чужие отношения, чтобы разрушить их. Эта граница была очерчена в ее сознании бескомпромисными красными флажками, переступить ее – значит перестать себя уважать. И тогда она решила любить Его тайно. Имеет она право любить человека, не требуя ничего взамен? Ну кому от этого плохо, кроме нее самой? А ей совсем даже не плохо. Ей – безумно хорошо! Лиза жила совершенно реальной – она это точно знала – существующей на самом деле жизнью, в которой они гуляли вместе в осеннем парке, катались на речном трамвайчике, собирали упавшие на пыльную землю лакированные каштаны, говорили взахлеб о самом главном или молчали – о том, чего не скажешь словами. Просто жили они в другом городе, в другой стране, в другом мире, не здесь… Здесь же с ней без конца происходили какие-то катаклизмы – большие и не так чтобы очень. Она постоянно опаздывала, что-нибудь путала или забывала и, вообще, если честно, вела себя, как тронутая: то смеялась до колик над недалекой плоской шуткой, то, не слыша обращенного к ней вопроса, надолго застывала с ручкой в руке над чистым листом бумаги, то отвечала невпопад всякую чушь. Начали переглядываться. Иногда она слышала возбужденный сдавленный шепот за своей спиной, и, очнувшись, успевала заметить мгновенно растворяющиеся на лицах саркастические ухмылки. Она физически ощущала, как вокруг нее стал сгущаться предгрозовой разреженный воздух. Это злило ее, на какое-то время возвращало в реальность, однако, ненадолго – мир потускнел и стал совсем неинтересен. Со временем ее стало дико раздражать все, что требовало присутствия ЗДЕСЬ, потому что это мешало ей быть ТАМ, с Ним. А потом случилось вот что: Он подошел к ней с каким-то вопросом, и Лиза, застигнутая врасплох, не успела собраться. Она абсолютно ничего не слышала из того, что Он говорил, все ее существо содрогалось от еле сдерживаемой истерики и беззвучно кричало прямо ему в сердце: «Ну неужели же ты ничего не видишь, не чувствуешь?!! Ведь так не может быть! Это же я!» Лиза впитывала родное лицо, не в силах оторвать от него глаз. Он обескураженно замолчал, какое-то время молча смотрел на нее, затем зрачки его странно выдвинулись вперед – как выдвигается из глубины перископ подводной лодки, изучающий незнакомую местность и, «запеленговав» нужный объект, «въехали» обратно. Он потер переносицу, а затем сказал, глядя ей прямо в глаза: – Пошли погуляем? Скоро обед. И они пошли в Старый город. Все было так, как она представляла когда-то: и осенний парк, и трамвайчик, и полированные каштаны, и то особое молчание, которое выводит две души в мир  полной обнаженности и  бесстрашного доверия, когда не нужно прятаться за слова, чтобы защитить себя или заполнить чем-то пустоту несовпадения. На работу они не вернулись. Антон привел ее в свою съемную квартиру под самой крышей. Как она мечтала именно о такой – со скошенными потолками и окнами, развернутыми в небо! И эта аскетичная обстановка, наполненная глубоким смыслом необладания ничем, которая всегда была ей близка, и черный чугунный чайник с восточным рисунком… Она даже вздрогнула – точно такой она собиралась купить на прошлой неделе, но не захотела тащиться с ним на работу. «Так не бывает» – шептала она себе под нос, пока Антон звенел посудой на кухне. – «Так не бывает, чтобы совпадало все. Абсолютно все!!!» Лиза подошла к окну и, прижавшись к стеклу лицом, спросила куда-то в небо: «Скажи, почему все так сложно? Ты же видишь – мы одной крови. Что мне теперь делать?!!» Ответа не было. Да и что бы он изменил? Она знала, что произойдет и ждала этого… …Антон спал, отвернувшись к стене, а она не могла вернуться на землю. Все тело пронизывал тонко звенящий, вибрирующий в каждой клетке ток. Лизе казалось, что она находится внутри какого-то нездешнего, обладающего упругостью и силой пространства – вполне реального, но живущего по неведомым ей законам. Оно мягко окутывало ее и одновременно проникало внутрь. Она чувствовала, как живые потоки текли в ставшем почти невесомым теле, мерно и ритмично поднимая и опуская его – так, как будто она покоилась на чьей-то бесплотной дышащей груди. Поняв, что не сможет заснуть, Лиза, пошатываясь, прошлепала на ватных ногах к креслу у окна и просидела там до тех пор, пока небо за покатыми крышами домов не стало сереть. Около шести она встала и, все еще ощущая внутри зыбкое марево, похожее на тот расплавленный воздух, который поднимается над раскаленным асфальтом в жаркий зной, пошла варить кофе. Счастье закончилось в полвосьмого. Антон вышел на кухню, поеживаясь от утренней прохлады, подошел к раковине и набрал из крана воды. Затем, не оборачиваясь, бегло бросил ей: «Привет. Как спала?» и потянулся к дверце холодильника. Лиза застыла. Еще не разобравшись толком в своих ощущениях, не понимая, что ее так потрясло, она уже точно знала, что это конец.  Рука с чашкой дрогнула и горячий кофе овальной лужицей растекся по столу.  Вытирая ее салфеткой, Лиза внезапно озвучила для себя тревожное бесформенное нечто, затаившееся в груди: «Так не говорят, когда любят…» Все, что происходило потом, лишь подтвердило это внезапное озарение. Был долгий разговор, банальные фразы «о свободе и широте взглядов». Единственным ее желанием было поскорее попасть домой. Вот тогда-то и началась казнь. Она плакала, не переставая, до самого вечера. Сознание разрывали тысячи вопросов. Она абсолютно ничего не понимала, и единственным ее желанием было просто умереть, чтобы мука эта, наконец,  закончилась. Умирать было нельзя. Тогда она пошла к врачу, перечислила симптомы сезонной депрессии и начала горстями глотать голубоватые цилиндрики в блестящих желатиновых капсулах. Стало немного легче, только навалилась какая-то тупость и страшная усталость. Зато она смогла прожить целую неделю. В таком состоянии и нашли ее Герда с Петровичем, когда подъехали к офису – тупо сидящей прямо на бетонном парапете около закрытой двери. – Лиз, ты чего тут сидишь? – подбежал к ней Петрович, увидевший ее издалека, еще из машины. – Ключ забыла. – Что с тобой, детка? – сиплым голосом пробормотал он, опускаясь рядом с ней на колени. Герда присела с другой стороны, тревожно изучая зареваное Лизкино лицо. Та, не мигая, смотрела прямо перед собой и молчала. – Лизок, не молчи. Иди сюда, мой хороший. Ну, что стряслось? – Петрович прижал ее к груди и поцеловал в макушку. И тогда Лиза судорожно закрыла ладонями лицо, затряслась всем телом и заплакала: сначала беззвучно, затем тоненько поскуливая на выдохе и, наконец, начала рыдать во весь голос. Герда поглаживала ее по костлявой коленке, обтянутой потертой джинсой, и пыталась выловить хоть что-нибудь вразумительное из этого бессвязного потока причитаний. Посидев так несколько минут, она задумчиво уставилась на Петровича, а потом спокойно сказала: – Ну все, ребята, пошли в офис, пока народ не понаехал. Лиз, идем, не надо, чтоб тебя сейчас видели. – Она встала и, протянув Лизе руку, помогла той подняться. Петрович бросил на Герду озабоченный взгляд и она мотнула головой, показывая, что объяснит все, когда они войдут внутрь. Петрович достал ключи и открыл дверь. Они пересекли светлый холл с маленькой стойкой в углу и направились в комнату, в которой работали с тех пор, как приехали в этот город несколько месяцев назад. – Лиз, а теперь еще раз. Самую суть. Медленно. – попросила Герда, когда они расселись вокруг стола. Выслушав рассказ потихоньку приходящей в себя Лизы, она утвердительно кивнула головой и сказала: – Все сходится. Очень похоже. – На что похоже? – в один голос выпалили Петрович и Лиза. – На то, что занялись нами всерьез. Вот на что это похоже.                                                                                                Продолжение следует…   ведущая рубрики Ирина Хворостюк написать автору