Отряд

Глава четвертая
День обещал быть холодным. Герда с интересом рассматривала мелькавшие за окном электрички улицы с маленькими уютными домиками под черепичными крышами. В некоторых  из них, несмотря на раннее  воскресное утро, уже горел свет.

По улице, освещенной еще не выключенными с ночи фонарями, деловито шагал коренастый, стриженый ежиком седой старик. Облачко пара, возникающее от дыхания около его рта, делало мужчину похожим на персонажа комикса. Герда начала уже было придумывать реплику, которую можно было бы написать на этом облачке,  но тут вагон въехал под землю. Через две остановки на электронном табло загорелось нужное ей название и она вышла.

Тихо поскрипывая, эскалатор поднимал немногочисленных пассажиров к выходу в Старый Город. Повеяло свежестью: сперва едва заметно, затем более ощутимо. Когда  же ступеньки стали выравниваться, в лицо ей ударил резкий порыв ветра – как будто кто-то огромный выдохнул вдруг с облегчением.

Вдалеке раздался бой городских часов. Герда, как зачарованная, слушала эти мерные удары, похожие на биенье чьего-то большого сердца. Зазевавшись, она споткнулась на последней ступеньке и вылетела на тротуар, рассмеявшись от своей неуклюжести.

Оправившись от этой легкой встряски, она укуталась в мягкий полосатый шарф и медленно побрела по мощеным  булыжным мостовым. Она сворачивала в стылые узкие переулки, останавливалась возле старинных домов  со скульптурами в округлых нишах и всей грудью вдыхала речную прохладу, доносившуюся с набережной. Затем, разглядывая витрины, пошла по широкой аллее, загребая ногами осенние листья и ощущая себя сбежавшей с уроков школьницей. Герда влюбилась в Город, и, похоже, взаимно.

Дойдя до  старинной церкви, выложенной потемневшим от времени кирпичом, она зашла внутрь. Косые солнечные лучи из маленьких окошек у самого свода падали на белый каменный алтарь под простым деревянным Распятьем. Она присела на темную скамейку в самом углу и замерла. В церкви было тихо и пусто – так  же, как  у нее внутри:  ни чувств, ни мыслей – только сердце, похожее на огромный мегафон, развернутый в небо, отбивало морзянкой пульса:
– Я на месте. Жду указаний. Герда.
Вот уже почти месяц находились они с Лизой и Петровичем в этом незнакомом городе.  А начиналось все так…
…Однажды, после совещания,  МС попросил Герду остаться. Она озадаченно опустилась на стул и вопросительно на него посмотрела.  МС  включил   электронную карту, на которой яркими разноцветными точками светились места расположения всех филиалов Департамента. Густая сеть покрывала практически всю поверхность земного шара, разбитого на сектора,  обозначенные комбинациями цифр.  Он  навел курсор на точку, находящуюся в пересечении нескольких линий и сказал:
– Они просят прислать кого-нибудь.  Поедешь?
– Да! – сразу ответила Герда: не сомневаясь, не обдумывая, удивляясь сама себе.  В ушах тонко звенело, как будто в голове разворачивалась какая-то невидимая спираль.
– Кого возьмешь с собой?
– Петровича, конечно! И Лизу, если можно.
– Хм… Ладно, переведем ее на заочный – после недолгого  раздумья, сказал МС. – Выезд через неделю. Документы получите в секретериате. – Он  встал, давая понять, что разговор окончен. Затем подошел к ней и обнял:
– Удачи вам, ребята!
Герда молча уткнулась ему в плечо. Через неделю они уже были на месте…

…Герда вынырнула из воспоминаний и  стала рассматривать  помещение церкви.  Белые стены без росписей и украшений, слева в углу – исповедальня. Все очень просто и аскетично. Внимание привлекал лишь алтарь  с двумя скульптурами по обеим сторонам от Распятья.

Она перевела взгляд направо и увидела на стене картину с изображением женщины в монашеском облачении. Герда встала и подошла ближе, какое-то время с интересом рассматривала необычный крестик на груди у монашки, потом подняла глаза и встретилась с ней взглядом.  Теплая нежная волна заполнила сердце. Оно было таким маленьким, что, казалось, разорвется на части, не в силах вместить мощного потока любви, струящегося из этих глаз. Что произошло потом, она понять не успела, так как вдруг очутилась в каком-то другом измерении…

… Гулкое безмолвие пустынного мрачного зала, в глубине которого на возвышении  из мраморных ступеней находится  некое подобие трона.  Лицо сидящего на нем рассмотреть невозможно, так как на глаза его низко надвинут капюшон.

Герда не испытывала страха, только очень болело сердце. Подойдя почти вплотную к незнакомцу, она услышала слабый стон, сопровождавший каждый его выдох. Душу захлестнула жалость. Она не смогла сдержать нахлынувших внезапно слез и расплакалась. Услышав тихое всхлипывание, сидящий медленно поднял голову и посмотрел на нее. Никогда прежде не видела она такой муки в чьих-либо глазах.
– Кто ты? – хрипло спросил незнакомец.
– Герда.
– Зачем ты пришла?
– Чтоб помочь.
– Мне нельзя помочь.
– Так не бывает.
– Что ты знаешь о жизни, девочка?
– Не много. Но одно знаю точно – всегда есть выход.
– Отсюда нет.
– Но я же пришла! А если есть вход, значит, есть и выход!
Что-то неуловимое промелькнуло в самой глубине его глаз, верхняя губа незнакомца судорожно дернулась.
– Что с тобой случилось? – спросила Герда.
Он внимательно посмотрел на нее, словно взвешивая, стоит ли начинать рассказ, и, видимо, решившись, открыл было рот, но тут пространство вокруг них стало медленно густеть. Белесым туманом начали проступать силуэты стен и алтаря, постепенно приобретая привычную плотность и былые очертания. Герда что есть мочи закричала незнакомцу, исчезающему за туманной завесой другой реальности:
– Что с тобой случилось?!! Скажи мне! Я хочу тебе помочь, слышишь! – но проявившийся на мгновение незнакомый мир уже исчез. Единственным, что еще оставалось какое-то время на невидимом экране ее сознания, были огромные глаза, до краев переполненные отчаяньем и болью. Она обессиленно опустилась на скамейку в углу, закрыла руками лицо и беззвучно заплакала. Грудь разрывалась от боли, непонимания и ратерянности. Что ей теперь делать? Как помочь незнакомцу?!!

Герда не помнила, сколько времени просидела так, уткнувшись в ладони. Негромкий звук открывающейся двери заставил ее вздрогнуть и быстро вытереть слезы. В церковь вошло несколько человек. Через минуту дверь опять отворилась и помещение постепенно стало наполняться людьми. Одни подходили к иконам и зажигали около них свечи, другие, негромко переговариваясь, собирались около исповедальни. Вскоре прозвучал возглас диакона и началась воскресная служба.

Герда находилась в состоянии какой-то отрешенности: она смутно видела то, что происходило вокруг нее, но при этом ощущала свое присутствие везде: как-будто кто-то невидимый плавно переключал ее сознание с одной точки наблюдения на другую – как режиссер, снимающий нужные кадры, нанизывая их на сюжетную линию одному ему известного сценария.

Она наблюдала, как менялись лица людей, переступавших порог церкви, приобретая умильнно-благостное «христианское» выражение. Как менялась их речь, то и дело пересыпаемая никогда не употреблявшимися в обычной жизни словами. Менялись тембр голоса, походка, жесты… И как внезапно исчезала вся эта благость, когда один случайно задевал другого локтем, переходя с места не место или становился впереди, заслоняя собой обзор.

Затем она увидела двух священников в алтаре, занимавшихся приготовлением хлеба и вина для совершения таинства Евхаристии. Один из них брал из плетеной корзины маленькие белые просфорки и быстрыми заученными движениями пронзал специальным копьем их девственные тела. Другой  держал в руках вырезанного из просфоры Агнца – символ божественного Младенца, пришедшего в мир, чтобы спасти его ценой Своей жизни. Скороговоркой, переходящей временами в неразборчивое бормотание,  они произносили положенные молитвы, переговариваясь при этом между собой и передвигая время от времени какие-то предметы на столе. Сделав три беглых крестных знамения над Агнцем, священник положил Его на дискос и начал крестообразно рассекать безгрешную Плоть, распинаемую за грехи мира на голгофском кресте. В это время к нему кто-то обратился, и он обернулся, продолжая расчленять Святое Тело, а затем, немного скосив глаза, привычным движением пронзил Его сбоку копьем…

В следующее мгновение Герда оказалась около исповедальни. Длинная очередь выстроилась неровной змейкой. Лица людей были сосредоточенны и серьезны. Только рыжий мальчишка лет семи сиял всем своим веснушчатым лицом и, как ни пытался, никак не мог изобразить на нем уныло-скорбного выражения, которое отпечаталось на лицах взрослых. Он не мог устоять на месте, то ковыряя пальцем старую облупившуюся краску на стене, то чертя резиновой подошвой матовые параллельные линии на блестящем паркетном полу,  то проверяя содержимое карманов. Мама, держащая его за руку, то и дело одергивала мальчика, и тот изо всех сил пытался справиться с распирающей его радостью жизни, которая не умещалась внутри неугомонного ребячьего тела.

Наконец, подошла их очередь и мать нервно подтолкнула мальчика к столику, на котором лежали Евангелие и крест. Священник наклонился к ребенку и стал задавать ему какие-то вопросы. Мальчик как-то весь съежился и затих. Он то неуверенно кивал головой, то замирал, внимательно слушая. Через несколько минут священник накрыл его епитрахилью и произнес разрешительную молитву. Мальчик медленно спустился с возвышения, на котором находился исповедальный столик, и встал в сторонке в ожидании матери. Когда та подошла к нему, он уставился на нее широко распахнутыми серыми глазами, в которых застыло недоумение. Мама взяла его за руку и повела в гущу людей – туда, где шла воскресная служба.

Они стояли, плотно окруженные со всех сторон людьми. Где-то там, впереди, громко говорили на непонятном языке. Потом раздалось пение. Иногда он улавливал знакомые слова, но потом все опять сливалось в какую-то плавную скороговорку без начала и конца. Как мальчик ни старался, ему так и не удалось ничего понять, и он стал разглядывать людей, стоявших вокруг него. Так как был он мал ростом, ему приходилось задирать для этого голову и он постоянно упирался в чей-то живот.  В ответ на это стоявший сзади подпихивал его коленом в спину, пытаясь от себя отодвинуть.

Мальчик с интересом смотрел на окружавшие его лица. Некоторые из них были унылыми и печальными, некоторые – откровенно скучающими, изредка встречались какие-то чудные – со странным блеском в глазах. Но больше всего ему понравилась маленькая сухонькая старушка, сидевшая на стуле невдалеке от исповедальни. Ее лицо было простым и ясным, и почему-то напоминало весеннее утро, когда солнце светит в окно, а за окном несутся облака и колышется от ветра зеленая ветка ольхи, а в этом году опять прилетят скворцы, и он  увидит в гнезде беззащитных лысых птенчиков…

Резкий толчок вернул его к действительности – это мама встряхнула его за плечо, потому что он, оказывается, задремал, облокотившись на нее. Он хотел ей что-то сказать, но она предостерегающе прижала палец к губам. Мальчик вздохнул, и опять посмотрел на старушку – та задумчиво улыбалась каким-то своим мыслям, беззвучно шевеля губами и крестясь невпопад со всеми.

Тогда он стал потихоньку пробираться сквозь толпу и постепенно выбрался на свободное пространство у опустевшей уже исповедальни. Мальчик встал около старушки, прислонившись к стене, но та сидела с закрытыми глазами и не обратила на него внимания. Постояв немного, он подошел к исповедальне и стал рассматривать Распятие, лежащее на покрытом парчовой скатертью столике.  Мальчик не сводил глаз с Человека, чьи руки были пригвождены к кресту. Их лица находились на одном уровне и он очень отчетливо видел закрытые глаза и скорбно сжатые губы Распятого. Он приблизил к Нему свое лицо и стал тихонько шептать:

– Ты не сердись на меня, пожалуйста. Я не хотел Вовку стукать!  Если б Ты знал, какой он противный, Ты бы на меня не сердился. Он все время дразнится и других подговаривает. Ты бы тоже не выдержал! Но я постараюсь, я ему даже мой ножичек подарю… Ты только отвлеки меня как-нибудь в следующий раз, если он приставать начнет, потому что я могу не выдержать. Господи, только не посылай меня в Cвой ад, потому что этот дяденька в платье сказал, что Тебя там не будет, и меня никто не спасет. Ты скажи ему обязательно, что Ты меня простил, а то мало ли что… И еще – у меня к Тебе просьба. Пусть Фунтик подольше живет. Можно?  А если нельзя, то сделай так, чтобы мы умерли в один день. Он без меня пропадет, его ведь никто терпеть не будет, потому что он царапается. А Тебе сейчас грустно из-за меня? Я Тебя очень подвел? Ты не можешь мне напомнить, зачем Ты послал меня на землю, а то я забыл? Я б Тебя больше не подводил…

Мальчик прижался к Распятию щекой и затих. Он стоял, не двигаясь, лишь изредка скользя пальцами по узорчатой ткани. Через какое-то время утвердительно кивнул  чему-то, слышимому лишь ему одному, и поднял голову. Затем спустился со ступеньки и направился к стулу, на котором сидела старушка. Ее глаза были по-прежнему закрыты, на щеках блестели дорожки от слез, одна рука прикрывала пригоршней рот, другая лежала поверх рукоятки отполированной временем деревянной палки. Старушка сокрушенно кивала головой в такт своим невеселым мыслям.

Мальчик подошел к ней и легонько дотронулся до сухонькой жилистой руки, сжимающей трость. Старушка открыла глаза и удивленно на него посмотрела. Он наклонился к ней и прошептал:
– Бабушка Даша, не бойся. Он тебя любит и ждет, и совсем-совсем не сердится. Он добрый. Ты уже все сделала в жизни и можешь идти Домой. У Него больше нет для тебя поручений…

Лицо старушки вытянулось. Она, не отрываясь, изумленно смотрела на мальчика выцветшими блекло-голубыми глазами в окружении покрасневших морщинистых век – как будто боялась поверить услышанному и разрешить себе преждевременную радость. А потом  закрыла лицо худенькими ладошками, сквозь пергаментную кожу которых просвечивали голубоватые ручейки вен.  Спрятавшись за этой хрупкой защитой от посторонних глаз, она сидела какое-то время, сгорбившись и немного раскачиваясь из стороны в сторону,  а потом отняла руки от лица и, улыбаясь сквозь слезы, посмотрела на мальчика. Тот улыбнулся в ответ и взял ее за руку.

На возвышении перед алтарем священник произносил проповедь. Его голос то взлетал ввысь, то опускался до трагического низкого звучания, периодически перемежаясь продуманными паузами. Мальчик изо всех сил старался разобрать, о чем тот говорит, но опять ничего не понял и принялся рассматривать стоящих рядом с ним людей с понурыми серьезными лицами. Некоторые из них переминались с ноги на ногу, другие  украдкой потирали поясницы, третьи нетерпеливо посматривали по сторонам. Наконец, священник закончил свою речь, и люди стали выстраиваться друг за другом с крестообразно сложенными на груди руками.

Старушка поднялась со стула, и они с мальчиком присоединились к очереди. Несколько раз их толкали, оттесняя в сторону, и тогда старушка придерживала его за плечо, пропуская нетерпеливых вперед. Так, идя друг за другом, они  и приблизились к Чаше:
– Причащается раб божий Даниил… Раба божия Дария…

Затем они вместе подошли к столику, на котором стояли стаканчики  с разведенным горячей водой вином. Старушка взяла с серебрянного блюда продолговатый кусочек белого церковного хлеба, разломила его пополам и протянула мальчику. Они молча проглотили свои частички и, взявшись за руки,  вернулись на прежнее место.  Старушка откинулась на спинку стула и умиротворенно закрыла глаза. Лицо ее светилось тихой радостью и покоем.

Через некоторое время к мальчику подошла мама и увела его, раздраженно шепча что-то на ухо. Он брел вслед за ней, то и дело оглядываясь назад и натыкаясь на чьи-то тела. Наконец, старушка совершенно исчезла из виду,  оставив в его памяти лишь улыбающееся морщинистое лицо, окруженное белым платком.

Герда увидела яркий светящийся шар, опустившийся на то место, где сидела старушка, который вначале полностью поглотил ее, а затем отделился от сразу как-то обмякшего маленького тщедушного тела и начал подниматься вверх.  В центре этого светящегося шара сияло ярко-белое огненное ядро,  излучая такие-же ослепительно белые лучи. Тихая радость струилась в мир вместе с этими лучами, заполняя собой все пространство церкви, осеняя своим светом стоявших внизу людей. Казалось, на них сверху падает невидимый огненный дождь, который никто не замечал: просто люди, которых касались его невесомые струи, неожиданно начинали улыбаться, прикасаться друг к другу руками, обниматься, не в силах сдерживать переполнявшую их души потребность любить.

Через какое-то время Герда увидела кучку тревожно переговаривающихся людей, столпившихся около стула с застывшим в неудобной позе маленьким сгорбленным телом, а затем священника, спешащего к ним с обескураженным лицом.

Она встала со своего места, взяла в углублении свечного ящика желтую, почти прозрачную восковую свечу и подошла к поминальному столику:
– Упокой ее душу, Господи, и научи нас всех так жить и умирать…

Повинуясь какому-то непреодолимому желанию, она обернулась и увидела рядом с собой Даниила. Свозь раскосые детские глаза на нее серьезно смотрела взрослая мудрая душа, знающая цену потерям и обретениям. Герда обняла мальчика и прижала его к себе. Они молча следили за одиноко горящей свечой, которая отражалась на блестящей поверхности позолоченного Распятия, висящего над поминальным столом. Она наклонилась к мальчику и стала тихо читать стихотворение, написанное когда-то ее другом:

Настанет миг, когда покину Землю,
И к Твоему порогу устремлюсь.
Расправлю крылья и, призыву внемля,
В Твоих нейтральных водах опущусь.

Что птице взять с собой – воспоминанья,
Иль узелок несбывшихся надежд?
Все позабыв, застыну в ожиданьи
Когда-то мной оставленных одежд.

Швырну назад заветную монетку –
Авось вернусь когда-нибудь опять?
В мой паспорт пограничную отметку
Небесный страж внесет, не торопясь…

Мальчик взглянул на нее глазами, полными слез, и спросил:
– Почему я так поздно ее встретил?
Герда помедлила, а затем, пожав плечами, сказала:
– Я не знаю. Спроси у Него…

Они одновременно подняли головы и посмотрели вверх, однако, вместо потемневшего от времени позолоченного Распятия Герда и Даниил вдруг увидели ослепительно-белое сияние, сквозь которое пульсирующими огненными лучами проступал  лучезарный силует Человека, идущего им навстречу. Его длинные волосы развевались на ветру, белая одежда обтекала худощавое стройное тело, а руки были раскинуты в стороны, как-будто Он хотел обнять весь мир и прижать его к Своей груди. Человек улыбался и смотрел на них с такой невыразимой нежностью, что взгляд этот невозможно было выдержать, и они спрятали лица в ладонях, а затем ощутили, как сомкнулись огненные объятья Любви и время остановилось…

Через несколько минут они оба открыли глаза и осторожно осмотрелись по сторонам. К счастью, никому до них не было дела.  Мальчик молча посмотрел на Герду, легонько сжал на прощание ее руку и направился к выходу, где его уже ожидала беседующая с какими-то женщинами мама.

продолжение следует…

…                                                                                                    Ирина Хворостюк

 

Виктория Ечман

Покаяние

Молитва – свечка: тает слова воск
От пламени сердечного движенья;
Слезой стекает капли-мысли лоск
В подсвечник веры – камень преткновенья…
Фитиль от воска уж не отличу;
Горю иль тлею – мне самой не видно.
Прости, мой Свет, что не всегда свечу
Любовью в мир. Я признаюсь… Мне стыдно.

 

Руслан Прокопенко

Всем  волшебникам Изумрудных городов посвящается…

Я крик на срезе ночи.
Я – сова,
Неведомая днем ночная птица.
Я жива,
Пока навстречу свет не устремится
И огласится ночи синева.
Я тихий дым. Но помнят старики
Неумолимый счет у изголовья.
Не забывайте в двадцать две строки
Опоясать дверные косяки
Своих владений жертвенною кровью.
Я дальний гром. О зреющих полях
Гласят мои живые сновиденья.
Я вижу сон о белых голубях
И в то же время, в то же безвременье
Я снюсь кошмаром серым воробьям,
Которые уснули голубями.
Во мне соприкасаются краями
Вечерний свет краеугольных ям,
И горний, нисходящий остриями
К осиротешим ночью сыновьям.
В вечернем свете душ округлены
И, как огнем завешенные дверцы,
В домах и судьбах приотворены
Мои глаза, в четыре стороны
Мучительно проросшие из сердца.
В вечернюю великость алтарей
Я вглядываюсь ими терпеливо,
Где разум слеп любовью матерей,
Распят на семь небес и семь морей,
И только совы ночью прозорливы.
В вечернем свете я – иная грусть.
В вечернем свете я, не сожалея,
Преображусь, умолкну и вернусь
Пророческими снами водолея.
А в горнем – словно ласковая дочь
Беззвучный дар на раны плоти вылив,
Как струны лир агатовая ночь
Моих перебирает струны крыльев.
И слушающих эту тишину
Настолько больше, чем в нее входящих,
Как больше вопиющих, чем молящих,
Как больше указующих, чем зрящих
Висков – моих и ночи – седину.

 

Земнородному светит земля, небеса – в небе.
От такого порядка вещей даже в зной холодея,
Непривычная мысль о последней земной требе
Обрастает навязчивостью идеи.
Если слово – часть языка и залог речи,
То в градациях Богоявлений дерзать не смея,
Я слежу, как покров, опускаясь не нам на плечи,
А как задник меж нами и следующим «разумею»,
Расторгается надвое вечным, как жизнь, «люблю».
И как суммой обода к центру оси спица,
Всем итогом своих значений стремлюсь к нулю,
Наблюдая крестовый поход пентаграмм к единицам.
Производству контроля как воздух нужны взлеты –
Знает каждый звучащий, как время рябит книзу.
Но и каждый двухсотый – как трудно сводить счеты
С искушением сдать реквизит и уйти в кулису.
И опять наш оплоченный дух, погрязая, как в топи, в заботах,
Исхищается Вечностью в миг своего постоянства.
Время только соседствует с ним, оседая в сотах
Без конца возводимого в куб пространства.

 

Титаренко Татьяна

Не говорите мне, что он ушёл далеко,
Что промотал добро в чужой стране –
Я знаю, что ему там одиноко,
Всё это время он скучал по мне.
Не говорите: глуп, жесток, беспечен –
Я жду его. И надо мне успеть
Достойный приготовить пир для встречи
И белый каравай испечь.
Стучится в двери путник торопливый,
Вот он уже переступил порог…
Я здесь, я жду тебя, мой милый,
Не бойся, подойди, сынок!

 

Татьяна Лазуренко

Давай же сыграем в четыре руки
Ту пьесу, что ангелы нам написали,
И крыльями, что невесомы, легки,
Невидимо ноты клавира листали.

Я пробую робко четыре октавы…
Боюсь ошибиться и где-то сфальшивить,
Боюсь оказаться вчерашней, неправой,
Чтоб струны не вырвать и душу не вылить.

Здесь партия каждого – чистая нота.
Неважно, как раньше ее мы играли.
Прошу, разреши, чтобы я или Кто-то
Забрали все клавиши черной печали.

Пусть жизнь чередует веселье и муки.
По белым ступеням скорей поспеши,
Чтоб новые, ясные, светлые звуки
Текли  в унисон с камертоном души.

 

Как закаляется клинок,
Сменяя жар на сильный холод,
Так резко в затяжной прыжок
Толкает нас духовный голод.

Душа, от страха чуть жива,
Летит по штопорной орбите.
Ушли все «умные» слова.
И лишь молитва не забыта:

«Помилуй, Господи, меня,
Убогий,  я того не стою,
Но верю, что Завет храня,
Спасешь меня Своей рукою.

Пусть даже ранец за спиной
Набит грехом, что рвет стропила.
Не белый купол надо мной,
А граммы страшного тротила».

Но, незаметны и легки,
Надежней тысячи страховок,
Ладони теплые Свои
Он подставляет без уловок.

Рывок кольца! Наверх несет
Поток любви и всепрощенья.
Обиды старые сотрет,
Как слезы горя и сомненья.

Здесь – нескончаемый полет,
Что так притягивает взоры.
Как в чистом небе самолет
Рисует новые узоры.