Реквием по MH-17

Андрей Орлов (Орлуша)
18. 07. 2014

Что бы, и кого я ни любил,
Говорю ответственно и хмуро:
Я – один из тех, кто подло сбил
Самолёт, летевший до Лумпура.

Нету у меня страны иной,
И сегодня, как ни горько это,
Я национальности одной
С так умело пущенной ракетой.

Я сейчас на первых полосах
Мировых газет, жесток и страшен,
Я и сам себе внушаю страх
Тем, что я частица слова RUSSIAN.

Я национальности одной
С тем, кто говорит, что «не хотели»,
С тем, кто в небе над чужой страной
Выбирал без сожаленья цели.

Прозвучит кощунственно и зло
Эта запоздалая банальность:
Может, мне с тобой не повезло,
А тебе – со мной, национальность?

Мой народ, который позабыл
И простил себе себяубийство,
Я вчера с тобою вместе сбил
Лайнер в украинском небе чистом.

Да, сегодня я – один их них,
Тех, кто мне противен, гнусен, гадок –
Тех, кто хочет, чтобы у других
Было больше взлётов, чем посадок.

Сбили все, кто весело в facebook
Размещал зловещих орков лица,
Сбили те, кто установку «Бук»
Тайно гнал через свою границу

Сбили те, кто словом вдохновлял,
Кто вооружал скота и хама,
Сбили те, кто мальчика распял
Между КВНом и рекламой.

«Боинг» никуда не долетел,
Но ещё не кончились мученья:
Двести девяносто восемь тел
В Грабово, в плену у ополченья.

Кучки иностранных паспортов,
Тапки, шляпки, детские игрушки,
И проломлен трупом жалкий кров
Безымянной грабовской старушки.

Кто конкретно и откуда сбил,
Следствие, должно быть, установит,
Ну а я останусь тем, кем был –
Русским по рождению и крови.

И пока политиков умы
Не готовы для перезагрузки,
Я за них признаюсь: сбили мы.
Я – виновен, потому, что русский…

 

Не распинайте…

Он проходит по улицам и площадям
В потоке несущейся брани.
Он подставляет руки вам,
Будучи сам ранен.
И если вначале было Слово,
Оно же будет в конце.
Вы видели Бога живого?
Он – в каждом лице.
Он в каждом мгновении дня и ночи,
И в стоне больного, и в смехе дитя.
Он лично просит вас очень-очень:
«Не распинайте больше меня!»

 

Ангел-хранитель мой златокрылый,
Я отпускаю сегодня тебя,
Чтоб, пролетев над всей Украиной,
В каждое сердце стучал, любя:
«Люди! В мире нет ничего важнее мира,
Он создан для вас – навека!
Каждая капля крови пролитой
Возносится в облака.
Каждая капля — в сердце Бога
Вонзается, как в ребра копье.
Есть сотни путей, но одна ДОРОГА,
Только бы вам не свернуть с нее!
Она пролегает от сердца к сердцу,
Не ведая баррикад.
Вчера вы были просто соседи,
Сегодня каждый — друг и брат.
Каждый! Без разницы на погонах,
Каждый! Без разницы в именах.
Остановитесь  за властью в погоне,
Не бывает карманов в гробах!
Остановитесь в праздном безделье
Громче других стучать и кричать!
Земля и небо — нераздельны,
Только это нужно понять.
Нет ничего важнее мира —
Услышь этот голос с небес.
Почувствуй  на лбу капельку мирра:
«Иисус Христос воскрес!»
                                                                               Татьяна Фоменко

 

Украина

Я — мальчик, я сплю, свернувшись в гробу калачиком.
Мне снится футбол. В моей голове — Калашников.
Не вовремя мне, братишки, пришлось расслабиться!
Жаль, девочка-врач в халатике не спасла меня…

Я — девочка-врач. Я в шею смертельно ранена.
В моём городке по небу летят журавлики
И глушат Wi-Fi, чтоб мама моя не видела,
Как я со своим любимым прощаюсь в Твиттере…

Я — мама. О фартук вытерев руки мыльные,
Звоню на войну я сыночке по мобильному.
Дитя не берёт! Приедет − огрею веником!
«Его отпевают», − слышу ответ священника…

Я — батюшка. Я собор свой открыл под госпиталь
И сам в нём служу медбратом, помилуй Господи!
Слова для души, что чреву — пуд каши гречневой:
За это крестил поэта я, пусть и грешен он…

Я — просто поэт. Я тоже стою под пулями.
Кишка, хоть тонка, как лирика Ахмадулиной,
Но всё ж не настолько, чтобы бояться красного:
Нужнее стихов сегодня — мешки с лекарствами…

Я — старый аптекарь. Мне бы — давно на пенсию:
Сидеть и блаженно пялиться в ящик с песнями.
Но кончились бинт, и вата, и маски вроде бы:
Начальник, пришли термальной воды для Родины!

Я — Родина. Я ребёнок − и сплю калачиком.
Назначенный государством, ко мне палач идёт,
Из недр моих вырыв мрамор себе на логово:
Налоговой сдал налог он, но Богу — Богово.

Я — Бог. И я тоже − Папа. Сынок Мой Ласковый
У дауна в классе детский отнял Калашников.
Сказал, мол: «Ни-ни!» − и прыгнул без парашютика…
Спи, золотко. Спи, Мальчик Мой.
Я Воскрешу Тебя.

                                                                                     Евгения Бильченко

 

Благодарить?
Благодарить…
За боль?
За боль еще важнее!
Простить обидчика?
Простить…
Он слаб и в страхе.
Ты сильнее!
Принять скорбящего?
Принять…
Принять его все скорби и тревоги…
Поднять упавшего?
Поднять…
Он твой собрат.
Один из многих.
Благословить?
Благословить.
И проклинающих?
Их тоже…
Любить жестокий мир?
Любить…
Его спасти любовь лишь может…                                                                                 

                                                                                                                 Галина Есаулова

 

 

Отряд

Глава 8
Варвара стояла лицом к окну и делала вид, что занята цветами, которыми был заставлен весь подоконник. Она то отщипывала старые пожухлые листики, то поворачивала горшки другой стороной к свету, то поливала их из старой оранжевой лейки, на которой кое-где уже облупилась краска. На самом деле, она просто нашла место, где можно «не держать лицо» и полностью отдаться своим невеселым мыслям.

Отец уходил тихо, не жалуясь, боясь причинить лишнюю боль, встречая ее неизменной улыбкой на обтянутом прозрачной пергаментной кожей лице. За последнее время он так похудел, что стал похож на мальчика-подростка, и когда они медленно шли с ним по больничному коридору, Варвара изо всех сил старалась не разрыдаться, видя тоненькие щиколотки в раструбах пижамных брюк и по-детски оттопыренные уши на ставшей внезапно маленькой голове.

Они спускались в холл, чтобы хоть ненадолго вырваться из клетки больничной палаты, где на всем лежал отпечаток обреченности, садились за полированный треугольный столик в маленьком кафе и заказывали себе жидкий кофе непонятного оттенка. Первая часть разговора давалась им без труда: «Был обход? Как анализы? Что сказал Василий Петрович? Я к нему зайду сегодня. Надо бы еще в аптеку успеть…»

Затем возникал второй «спасательный круг» – Варвара бодро рассказывала о себе: о работе, о том, кого встретила, кто звонил, о новых соседях с пятого этажа… А потом начиналось то, чего они боялись больше всего – в воздухе повисала пауза, которую медленно заполняла терзающая их обоих тревога. У каждого был свой метод спасения от пытки тишиной. Отец специально для этого приберегал треть стаканчика кофе и, стараясь не смотреть на Варвару, медленно цедил остывшую жижицу маленькими глотками, затем доставал сигарету и, не спеша, выкуривал ее, выигрывая еще несколько минут. Варвара же срочно «вспоминала» о нужном звонке и заглушала изматывающую душу невыносимую боль скороговоркой о придуманных на ходу «важных делах».

Отец искоса поглядывал на нее в такие минуты, прикасаясь взглядом к любимому лицу, мысленно нежно гладя поседевшие уже у висков, но такие же непослушные, как в детстве, темно-каштановые кудряшки – он прощался со своей девочкой. Какая разница, что «девочке» его уже под пятьдесят? Он оставлял ее сиротой, и чувствовал себя виноватым: в том, что  не ужился с ее матерью и ушел из семьи, что не успели они примириться перед ее внезапной смертью, что не был рядом тогда, когда больше всего был нужен дочери, в том, что не сложилась ее бабья судьба, что не дождался внуков, что так ничего-то и не вышло из него, по большому счету, толкового  в жизни. Умирать было страшно…

Два месяца назад был поставлен окончательный диагноз: онкология, последняя стадия, неоперабелен. Врач долго объяснял Варваре симптоматику и схемы лечения, однако, очень скоро она перестала понимать смысл всех этих медицинских терминов, монотонный голос доктора дико ее раздражал, и в какой-то момент она просто тихо спросила: «Скажите, сколько ему осталось?» Отцу, конечно же, ничего не сказали, объяснив, что у него обострение язвы и нужно пройти курс интенсивной терапии. Он сделал вид, что поверил… Только абсолютно игнорировал все запреты: продолжал втихаря курить и пить кофе. Варвара какое-то время боролась с этим, а потом сдалась: встречая саркастический взгляд отца, она забывала все аргументы, начинала запинаться и злиться на себя, пока не бросила эту затею – актриса из нее была никакая.

…Где-то через час Варвара провела отца в палату и, попрощавшись, с облегчением, за которое себя ненавидела, выбежала на улицу. Она побродила еще немного по больничному парку, чтобы немного прийти в себя, затем села в переполненный автобус, медленно тащившийся по обледенелому шоссе, и поехала на работу. К моменту, когда Герда вошла в офис, Варвара уже не плакала, она просто стояла у окна со скрещенными на груди руками и бездумно смотрела на заметенную снегом улицу. Не было ни чувств, ни мыслей, внутри все остолбенело и замерзло, как сок, застывший до весны в обледенелых ветках деревьев за окном.

Герда внимательно посмотрела на Варвару. Та так и не заметила ее прихода. Постояв минуту в раздумье, Герда тихо прошла в кабинет:
– Привет. Ты давно тут? – обратилась она к сидевшей за компьютером с большой чашкой в руках Лизе.
– Да с час уже, наверное, – ответила та, грея пальцы о горячую керамическую поверхность.
– Чаю хочешь?
– Нет, Лизок, спасибо. Я недавно кофе пила. – Герда плюхнулась на стул и откинула назад голову, задумчиво уставившись в потолок.
– Ты чего? – озадаченно спросила Лиза.
– Варвару видела?
– Слушай, я как раз хотела с тобой поговорить. Она сама не своя последнее время.  Дерганная какая-то стала, молчит, глаза заплаканные. Не понимаю, вроде радоваться должна – работа-то налаживается, люди пошли…
– Вот это-то ее и мучает. Она же много лет за отдел отвечала. Теперь пилит себя за то, что не справилась. «Узнаю брата Колю» – как мне это знакомо! Но это так, общий душевный фон. Есть еще что-то – по-настоящему серьезное…
Лиза поставила чашку и уставилась на Герду:
– Почему же она молчит?
– Ты когда-нибудь завидовала кому-нибудь?
– Тебе с Петровичем – регулярно. Как вы спелись! Скоро разговаривать вообще перестанете – перемигнулись, и пошли делать каждый свое.
Герда хмыкнула, а потом серьезно продолжила:
– Каждый из нас с этим сталкивается когда-нибудь. Особенно тяжело, когда у других получается то, что тебе никак не дается. Стараешься, стараешься, а ничего не выходит. И тут появляется кто-то, у которого все срастается слету, как будто даже без усилий особых – «везунчик»! И тогда накатывает: «Почему?!! Почему у него всегда зеленая улица, а ты опять лузер?!!» Фишка в том, что никто не знает, как достаются победы. Это со стороны все выглядит как призовая игра. На самом деле, как там у Ахматовой: «когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Твоей внутренней кухни – всех этих слез-соплей – не видит никто. Никто не знает, какую цену ты платишь за успех, в какие пропасти безысходности опускаешься, какие слова отчаяния бросаешь в небо.

Она замолчала. А потом вдруг резко наклонилась к Лизе и, глядя ей в глаза, тихо сказала:
– Знаешь, Лизка, я бы очень хотела стать святой. Не бойся, это не диагноз! Ведь кто такой святой? Тот, кто передает просьбы «наверх» и ответы «вниз» – такой себе «небесный почтальон». Их много, и они очень разные: сильные, мужественные, чистые, милосердные… Спросишь, причем тут я? Я же всегда шла через пень колоду, ничего толком не добилась, нет у меня даров каких-то особенных. Я тебе отвечу: есть вещь, которую я делаю очень хорошо, может, это даже единственное, что я умею – вставать каждый раз после того, как упала.
Она замолчала, а потом, все так же, не сводя с Лизы глаз, продолжила:
– В какой-то момент я вдруг поняла: таких, как я, много – неизвестных, неуспешных, не оправдавших, не добившихся… И если бы мне разрешили выбрать, где «работать» в вечности, я бы стала покровительницей «двоечников»: тех, у кого «жизнь не получилась», кто запутался в лабиринте своей судьбы и потерял надежду из него выйти. Передавала бы наверх сигнал SOS, а обратно – «схему выхода» из лабиринта. А к ней прилагала бы ма-а-ленькую такую открыточку –  пару слов от себя лично. Я бы очень старалась…

Лиза уставилась на Герду расширившимися глазами, какое-то время молчала, а потом, улыбаясь, произнесла:
– Писем, наверное, много будет. Возьмешь меня сумку таскать?
– Так мы Петровича за руль посадим – знаешь, сколько мы тогда «почты» навозим! – рассмеялась Герда. – Куда ж я без вас…
И, как будто бы прикрывая от излишнего пафоса наготу прорвавшихся наружу чувств, поспешила сменить тему:
– Ты знаешь, Лиз,  я думаю, у Варвары что-то в семье случилось. Серьезное. Но что?– она задумчиво посмотрела в окно.
Лиза в раздумье медленно водила пальцем по краю чашки, а потом, встрепенувшись, предложила:
– Давай ее на обед позовем – может, расскажет?
– Давай! Поехали к тебе? Где-то в кафе, на людях, поговорить толком не получится, а ты ближе всех.
Лиза крутанулась на сидении, собираясь выбежать из комнаты, но Герда остановила ее:
– Подожди, пошли вместе. Я сейчас, – она быстро проверила входящую почту и, сделав какие-то заметки в записной книжке, торопливо направилась к двери.

Варвара сидела с потухшим взглядом за компьютером и механически щелкала по клавиатуре.
– Добрый день, Варвара Николаевна. Много работы? – спросила Герда, подойдя к ней поближе.
– Как всегда, – устало ответила та. – Вот, оформляю переводы в детскую больницу.
– А мы с Лизой хотели Вас в гости позвать.
Варвара удивленно уставилась на них обеих – она даже не сразу поняла, о чем речь. А поняв,  начала отнекиваться, нервно перекладывая с места на место папки на столе и на ходу придумывая какие-то несуществующие причины. На самом деле, она просто никуда не хотела ехать: нужно будет о чем-то говорить, а у нее на это не было ни желания, ни сил.
И тут Герда совершенно неожиданно для себя самой вдруг сказала:
– Сегодня день памяти моей мамы. Не хочу быть одна… Поехали?
Варвара вздрогнула, как от резкого порыва ветра, по коже поползли мурашки, а внутри прозвучал чуть слышный сигнал, который она не смогла бы перевести на язык речи. Такое чувство испытывает, наверное, человек на необитаемом острове, когда слышит гудок проплывающего где-то вдалеке судна и боится  поверить в то, что это правда.
– А поехали, – вдруг задорно сказала она, махнув рукой, – всю работу не переделаешь! Могу я себе выходной устроить? – и,  с шумом отодвинув стул, стала собираться.
Лиза радостно подмигнула Герде и быстро пошла за Варвариным пальто. Спускаясь по ступенькам, она улучила минутку и спросила ее:
– Почему ты мне про маму не сказала? – Лиз, она умерла осенью. Сама не поняла, зачем сказала. Вернее, уже начинаю понимать…

Они сидели уже около часа. Крепчайший ароматный кофе из старой медной турки, варить который Лизу научил Петрович, был уже налит по второму кругу, а они так и не подобрались к главному, ради чего собрались. Главное это висело в воздухе почти осязаемо, как невесомое облако, наполненное неведомым смыслом, и никто не рисковал к нему прикоснуться. В комнате воцарилось такое ненавистное в последнее время Варваре молчание, но ни Лиза, ни Герда не стремились ничем его заполнить.

И тогда Варвара, как ныряльщик, решившийся, наконец, прыгнуть с пятиметровой вышки в холодную воду бассейна, спросила Герду:
– От чего умерла твоя мама?
Герда незаметно с облегчением выдохнула: это было как звяканье ключей в замочной скважине по ту сторону двери, раздавшееся в ответ на ее робкий «звонок». Варвара впускала их в свою боль.
– Она умерла за полгода. Самая агрессивная форма рака – меланома. Я даже понять ничего не успела.
Лиза во все глаза уставилась на Герду – она ничего об этом не знала.
– Это как раз одна из тех вещей, за которые очень стыдно. И которые уже не исправишь… – Герда устало потерла виски и достала из пачки сигарету.
– Почему стыдно? – тихо спросила Варвара.
– Потому что все то время, что ей оставалось, мы прожили во лжи. Я не говорила с ней о болезни – все время переводила разговор на другие темы. А однажды не разрешила ее подруге привести священника…

В ушах Варвары оглушающе било сердце. Она не сводила глаз с худощавого Гердиного лица.  Какая-то завеса упала вдруг между ними, и она внезапно увидела совсем другого человека. Океан страдания, бушующий в почти черных от расширившихся зрачков глазах,  горестная тонкая морщинка у левой брови, худые детские руки… – как же она не видела всего этого раньше! Всем своим истосковавшимся по материнству сердцем Варвара врезалась в Гердину боль, и заголосила куда-то наверх: «Бедная моя девочка! Господи, сделай так, чтобы она не страдала!»

– Я была молодая тогда, и многого не понимала, – продолжала Герда. – Я не знала, что при тяжелой болезни человек всегда интуитивно чувствует приближение смерти. Что есть пять стадий ее принятия. Вначале он не верит страшному известию: «Этого не может быть, это ошибка!» Он начинает консультироваться у многих врачей – а вдруг все не правда? Это как бы стена, которой он пытается защититься от смерти.  Затем наступает фаза гнева: «Почему именно я? За что?!!» Человек ссорится с Богом и миром, он негодует на несправедливость неба и протестует против нее всем своим существом.  В третьей фазе, длящейся иногда совсем недолго, он пытается втайне «договориться» об отсрочке приговора. Именно в такие моменты происходит глобальная переоценка жизни, человек дает Богу обещание, о котором знают лишь они вдвоем.  И иногда в ответ ему дается еще один шанс, еще одна попытка. Или – по разным причинам – не дается. В таком случае наступает четвертая фаза – депрессия. Отрицать болезнь больше нет смысла, протестовать тоже – остаются лишь сожаление о былых ошибках и боль предстоящего расставания с миром: уже пережитые потери и еще предстоящие. Герда отхлебнула кофе и продолжила: – И тогда, если это не произошло раньше, может произойти самое главное в человеческой жизни – встреча с живым Богом. В этот период особенно важны церковные таинства – как мост, переводящий душу через пропасть отчаяния. И когда мост этот будет пройден, наступит время «последнего акта». Душа смиряется со своей судьбой – она принимает свою смерть без гнева и  уныния, как часть жизни, которая никогда не кончается в вечности… Только не все могут пройти этот длинный путь, особенно, если человек остается один. Многие умирают, так и не смирившись, бунтуя, сопротивляясь, дойдя лишь до середины. Таких людей часто называют сильными и мужественными. Я же думаю, что гораздо больше мужества требуется для того, чтобы встретить свою смерть лицом к лицу и без страха войти в открытую дверь другой жизни.

Герда замолчала. Она отвернулась, и долго смотрела в окно.
– Больше всего на свете я жалею о том, что оставила ее тогда одну. Мы разыгрывали дешевую пьесу «Все будет хорошо» вместо того, чтобы пройти весь этот путь вместе…

Варвара оторопело уставилась на Герду, а потом вдруг обхватила двумя руками безобразно скривившийся рот и зашлась в беззвучных рыданиях, тряся при этом из стороны в сторону поникшей головой, как будто тряпичная кукла в руках балующегося ребенка. Она плакала так, как плачут дети – не думая о том, как выглядит, размазывая в разные стороны текущие по щекам слезы и прерывисто всхлипывая на каждом вдохе. Ей было почему-то совсем не стыдно. Больше того, вместе со слезами из сердца исчезала нестерпимая боль, терзавшая ее последнее время, и это было странно.

Ничего не изменилось, отец умрет, но теперь она знала, что делать.
– Кто? – спросила Герда.
– Папа, – всхлипнула Варвара.
– Где он сейчас?
– В третьей городской. В онкологии.
Варвара смотрела сквозь Герду красными от слез глазами, как будто лихорадочно что-то соображая. Наконец, взгляд ее прояснился, она вернулась обратно и сказала хриплым голосом:
– Я заберу его домой. Отвезете меня, девочки?
Лиза без слов быстро составила в раковину грязные чашки и направилась в коридор одеваться. Герда поднялась вслед за ней и, заметив, как шатнуло в сторону тяжело поднимавшуюся со стула Варвару, придержала ее рукой. Та, не глядя на Герду, вдруг резко обняла ее, уткнулась в плечо и сильно прижала к груди.

Она уже не плакала, она просто безмолвно, но неистово просила: «Пусть она станет моей дочкой! Пожалуйста…»
– Зови меня просто Варварой. Хорошо? – наконец пробормотала она.
– Ладно, – тихо ответила Герда. – Ты держись. Еще многое нужно сделать. Мы будем рядом.
Варвара молча кивнула и направилась к выходу.

продолжение следует

                                                                                                         Ирина Хворостюк